Помнится, еще с детства нам внушали, что театр — это волшебный мир. В средней школе нас обеспечивали абонементами для посещения театра юного зрителя, а в музыкальной школе перед каждым сезоном раздавали те же глянцевые бумажные прямоугольники, но для посещения театра оперы и балета.
Таким образом, о детях и подростках, если сравнивать, тогда заботились реально. Театр не врал, потому что он предлагал классику в солидном и серьезном исполнении, а современные авторы писали свои пьесы под стать тем ощущениям, которые когда-то двигали классиками. Тезис о том, что бедность — не порок, спокойно перешагнул из прежней театральной эпохи драматургов Островского и Цагарели в эпоху столь же и еще более понятных нам Думбадзе и Вампилова.
То были годы, когда стыдиться следовало пресыщенности и неумеренного достатка, а бедностью можно было окружить себя даже с чувством некоторого удовлетворения, потому что самым большим достоинством и моральным завоеванием истинно "богатого человека" считались чистосердечие и, конечно, совестливость, как и умение пренебрегать личными и в целом материальными благами ради жертвенного поддержания хотя бы относительного социального равенства. Конечно, крен в сторону обнаженного идеологического лукавства при этом распознавался легко, но было во всем этом куда больше внутреннего нравственного согласия, чем причин для обнаженного социального конфликта. Ибо протеста не было. Он не возникал. Антипатию вызывали люди самодовольные и склонные к безудержному самообольщению. Симпатию — те, у кого не был нарушен этический баланс, свидетельствующий об устойчивом чувстве меры и хотя бы самой элементарной порядочности.
Дети были наивными и в большинстве своем воспитанными. Они терпеть не могли отрицательных героев и возгласами помогали любимым персонажам скрыться от преследований злодеев. И вздыхали с облегчением, когда "любимые" успевали благополучно покинуть пространство, именуемое сценой. Охотники, выручившие Красную шапочку, становились образцом для подражания. Домой мы возвращались счастливыми.
Однажды возникли смутные сомнения. Театр способен и на это. Роль одного из матросов, помогавших доктору Айболиту погружать на корабль хворавших животных, играл артист миманса, в котором легко было узнать сына учительницы музыки. Дядя Сережа выглядел так же, как у себя дома, и только тельняшка и прочий наряд пытались скрыть его очевидную и слишком прозаическую узнаваемость. Сожаление исчезло, когда проснулось чувство гордости, стимулируемое знакомством с человеком, который стал частью оперного спектакля, его составляющей, пусть безмолвной, но необходимой. Правда, выражение лица у него было почему-то таким же тоскливым и усталым, как и дома, когда он переписывал ноты тушью, удивляя бесподобно красивым почерком и сверхаккуратными изображениями на нотном стане.
Сегодня театр пытается лукавить все более. Он старается подыграть "моде" на цинизм и раскрепощенность духа, которая во многих случаях не скрывает опрометчивых сценических поползновений, связанных с диктатом пошлости. Театр приноравливается к деформации сознания, вместо того чтобы вытаскивать человека из болота заблуждений. И хотя в ряде случаев добрые намерения режиссеров очевидны, сегодня, к сожалению, крайне редко пишутся пьесы, способные воплотиться в актуальные по сути и социально заостренные спектакли, отражающие парадоксы, сомнения, противоречия и смутные предчувствия, слишком характерные для нашего странного времени.
И все-таки театр — полон тайн, волнующих чувств и особых впечатлений. Еще не начался спектакль, до зрелища остается время, а он уже с тобой разговаривает. Театр — это говор и мягкое роптание, гул, призывный партер, заботливо уставленные в ряд стулья, ковры и ложи с ощущением светлого интима, бронза и хрусталь, сцена, которая уже дышит — в ожидании чудаковатых лицедеев, лучших из людей, готовых поведать о жизни. И уж, конечно, театр — это вовсе не неизменный порхающий шарф, призванный эффектно и как-то по-французски свисать с шеи режиссеров, это не демонстрация "понтовых" дежавю, не аплодисменты для порядка. Театр — это способ сделать так, чтобы зритель к месту смеялся и к месту плакал. Маски-символы о том и говорят. И чтобы он понял, что лучше до поры и до времени нуждаться самому, чем чернить страну, где он вырос и научился разговаривать. Общество не станет лучше — до поры, пока он, человек, не станет совершеннее сам. Для понимания этого и есть на свете театр.
