Две сотни шедевров, собранных братьями Морозовыми, выставленные в основанном самым богатым французом фонде Луи Виттона, позволяют оценить подвиг потомков русских крепостных, сумевших благодаря уму, таланту и, что скрывать, колоссальной щедрости создать рынок европейского искусства в том его виде, который мы знаем сегодня, пишет автор РИА Новости Елена Караева.
Империя семьи Морозовых началась с пяти рублей золотом, которые основатель династии Савва Васильевич, конюх, а потом и ткач-кустарь, обратил трудом и верой в состояние, выкупив и себя, и свою семью из крепостных.
История становления фамилии Морозовых — это история России, в которой яркое, сильное и свободное третье сословие дало старт процветанию российского государства и создало условия для восхождения русского искусства.
"И серебряный месяц ярко над серебряным веком стыл…"
Получив отменное образование и отточив вкус, как и умение разбираться в искусстве, братья, уже составившие для себя коллекцию полотен русских мастеров, решают отправиться в Париж.
Друзья Морозовых художники Серов и Коровин их в этом начинании поддерживают.
Оказавшись в столице Франции, русские купцы направились, вопреки расхожему тогда представлению, не в театр и не в ресторан, а прямиком к галеристам.
Те им показали искусство, которое, как думали местные арт-дилеры, соответствует русскому духу.
Однако Морозовы, и Михаил (старший), и Иван (младший), назвали продавцам совершенно другие имена. Тех, чьи полотна тогда никто и не думал покупать.
Первым был Ван Гог. Вторым — Гоген.
Сами французы легко отвергли и того, и другого: жестокий мир ярости и несправедливости, практически сочившийся кровью в тех же "Красных виноградниках в Арле", жизнь без неба и почти без воздуха в "Прогулке заключенных" предсказывали совершенно иную будущую реальность.
Но об этой новой реальности во Франции слышать никто не хотел. И поэтому революция, которая совершилась в искусстве, для самих французов, привыкших к галантной и гладкой живописи, прошла абсолютно в тот момент незамеченной.
Но эту боль, это страдание, это бесконечное желание вырваться на волю почувствовали потомки русского крепостного крестьянина.
Морозовы сумели это ощутить потому, что воспитаны были в русской культуре, а она — в противоположность и французской, и, если шире, европейской культуре — предполагает жертвенность и страдания: без них смысл жизни постичь невозможно.
Как из кровавого ада сопротивления ордынскому нашествию родилась "Троица" Рублева, так, пусть и с меньшими жертвами, грядущий слом прежнего порядка и Ван Гог, и Гоген, и Сезанн, и Матисс, и Пикассо ощутили и показали раньше других.
Собрание составлялось по-купечески основательно, когда нужное полотно выбиралось часами, а оплачивалось по-купечески же щедро.
"Русский, который не торгуется" — так Ивана Морозова прозвали в Париже.
Именно он, Иван Абрамович, подхватив эстафету от скоропостижно скончавшегося брата Михаила, создал рынок, где цена на полотна Ван Гога взлетела от нескольких десятков франков до многих десятков тысяч франков, где Сезанн стал знаменитым (и покупаемым) художником благодаря тому, что Морозов, не скупясь, приобретал его пейзажи и натюрморты.
Семнадцать тысяч рублей — траты только одного дня, который Морозов как-то провел в парижской галерее.
Ни один богатый европеец на такой размах способен не был, и речь шла не столько о размере состояния, сколько об умении разглядеть будущее искусства и, что еще важнее, оценить щедро — и по-русски, и по-купечески — мощь таланта.
Реакция на открывающуюся сегодня экспозицию во Франции была истинно французской. Описывая масштабы подвижничества Морозовых, пресса подробнейшим образом смакует детали экспроприации собрания после революции, изгнания и эмиграции коллекционера.
С видимым удовольствием рассказывает о "разделе коллекции, хранившейся десятилетия под спудом цензуры и диктатуры" и о том, естественно, что "Бернар Арно сумел организовать выставку исключительно благодаря знакомству и личной встрече с Владимиром Путиным".
Любые иные интенции в заранее заученном списке у узколобых камердинеров от журналистики просто отсутствуют, как они отсутствовали у тех, кто полагал живопись Матисса, Гогена или Ван Гога "яркой и пятнистой мазней".
Посредственность видит посредственность издалека — в трех километрах от залов, где развешивали полотна гениев французского искусства, собранных русскими купцами, — рабочие заматывали Триумфальную арку в тряпки линялого сизого цвета.
И это событие ровно та же пресса назвала "экспрессией свободы в эпоху постмодерна".
Заматывали не для реставрации, а для перформанса, как принято у прикормленных арт-критиков называть этот тренд: усопший не так давно автор прославился тем, что тратил много чужих денег, а еще больше — ткани из полиэстера, чтобы задрапировать известные здания или монументы.
Не создать свое, а прикрыть кем-то другим созданное, при этом громко сказав: "Я так вижу!"
Более яркую антитезу неудержимому русскому коллекционеру, оказавшемуся способным предъявить городу и миру таланты французских художников, чем стыдливо закутанный в ношеное символ славы Франции, придумать невозможно.
В Париже Россия вновь утвердила величие истинных и неоспоримых вершин европейской живописи, ну а Триумфальная арка и жители столицы Франции, ходящие мимо, сдались, как обычно, на милость крикливых дельцов от псевдоискусства.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции