ТБИЛИСИ, 12 мая - Новости-Грузия. Выйти замуж за грузина? 30 лет назад – запросто! Тогда еще никто не знал, что «дружба народов окажется мифью», как сформулировал Рафик Нишанов…
Вера Церетели, журнал "Русский клуб", Тбилиси
- Национальность? Да какая была разница? В Москве было полно иностранцев, не говоря уж о представителях «нерушимого Союза республик свободных» – те были совсем своими: узбеки, украинцы, латыши, грузины, армяне и прочие. А выпускник московского вуза мог получить распределение в любую республику Союза. В нашем классе список учащихся начинался с Акопяна, но нам и в голову не приходило выяснять, кто Сашка – ну, армянин, и что? А еще был Валерка Деникаев – наверное, татарин. Все знали, что у Валерки бабушка неграмотная, ни читать, ни писать по-русски не умеет, но Валерка говорил, что у нее есть книжки с какими-то закорючками и точками наверху, и она по ним что-то непонятное бормочет.
А вот грузин-ровесников я почему-то никогда не встречала – ни в театральной студии на актерском, ни в ГИТИСе на театроведческом. Разумеется, мы знали о Сумбатове-Южине, Марджанове, Верико Анжапаридзе, но для нас это были скорее мифы. В те времена в Москве бытовало расхожее мнение, что приезжие грузины носили кепки-аэродромы и торговали мимозой у метро. Конечно, московские студенты с такими знакомств не водили.
Начало
Со своим будущим мужем-грузином я познакомилась по почти подпольному случаю, когда уже после ГИТИСа работала в журнале «Театральная жизнь». Иногда я бегала в церковь на Арбате, тайком, чтоб в редакции не знали, и мечтала о крестике - золотом или серебряном. Но в Москве в продаже их просто не было. Заказать тоже невозможно, сразу сообщат, куда надо, и можно загреметь с работы. Помню, как однажды в церкви всех записывали – имя, фамилия, место работы. Я только успела назвать фамилию Макарова, как стоявший рядом священник, знавший, кто я и где работаю, вдруг сказал вместо меня: «Она домохозяйка».
Мою мечту о крестике неожиданно исполнила ближайшая подруга моей старшей сестры, вышедшая замуж за грузина и уехавшая с ним в Тбилиси (на край света, как тогда казалось). В Грузии водились цеховики, и она свободно заказала крестик. Переслать его в посылке было опасно, посылки досматривались, и она передала крестик с оказией - молодой сотрудник их научно-исследовательского института энергетики, с которым они вместе работали, как раз уезжал в Москву, где учился в аспирантуре.
И вот однажды в моей московской квартире раздается звонок, и я слышу в трубке голос с жутким грузинским акцентом: «Па-а-просите Вэ-э-рочку». Я оторопела.
Во-первых, от акцента, у меня не было знакомых грузин, во-вторых, в наших кругах не принято было называть уменьшительным именем, наоборот, в ходу были шутливые клички, прозвища. В трубку я сказала, что Вы, наверное, ошиблись номером. Мы какое-то время еще препирались, выясняли номер телефона и, наконец, неизвестный сказал, что он от нашей знакомой из Тбилиси, и должен передать мне посылку.
Все прояснилось, но поначалу шок был сильный. Посылку я получила и в знак благодарности несколько раз повела его на спектакли, так как по заданию редакции смотреть надо было все премьеры.
Надо сказать, что сначала мы друг другу внешне совсем не понравились. Нам было просто интересно разговаривать, узнавать что-то новое. Я балдела от его впечатлений о московской жизни, от рассказов о московских хозяевах-алкашах, у которых он снимал квартиру, а он удивлялся нашему укладу жизни, не похожему на тбилисский, и непривычной свободе нравов. Будучи энергетиком по профессии, он любил музыку, закончил музыкальную школу, как полагалось в Тбилиси, и просто много знал, как все поколение «физиков-лириков». При встречах мы говорили о театре и музыке, он рассказывал о Грузии, читал стихи на грузинском, мы обсуждали его научные дела, я знала эту сферу, благодаря первому техническому образованию.
В Тбилиси у него были свои друзья и подруги, которые ждали его возвращения, у меня свои - в Москве. Мы доверяли друг другу даже какие-то личные секреты, и очень подружились. Через два года мы поняли, что не можем обходиться друг без друга, и решили пожениться. Хотя я знала, что Котэ хочет вернуться в Тбилиси.
Наше решение было испытанием для родителей - и моих, и грузинских. Мой отец, суровый, сдержанный человек, и тот нервничал: «Может, тебя что-то заставляет, так ты скажи». Я, конечно, вспылила – как это может быть?! «Ну, если ты твердо решила, то знай, что должна взять фамилию мужа, в нашем роду так принято». А родители Котэ? Только теперь я могу себе представить, что они думали тогда – как это их сын, будущий ученый, женится на русской, да еще на бывшей актрисе и нынешней журналистке?
Свадьба у нас была очень скромная, из Тбилиси родители Котэ прислали его сестру, на которую все в Москве заглядывались. Нам дали отгул для новобрачных – всего три дня – тогда так полагалось. Я прихожу после свадьбы на работу, меня поздравляют, главный редактор тоже. И тут ему говорят, что теперь вместо Макаровой у нас будет работать Церетели. Редактор аж подскочил: «Ты что, с ума сошла? Как я теперь буду тебя публиковать, кто тебя узнает?!» И мои материалы шли в журнале под прежней фамилией.
Жизнь в Москве
Мы стали жить с мужем в нашей двухкомнатной квартире вместе с моими родителями, и они очень полюбили Котэ. Мой строгий, неразговорчивый отец, кажется, впервые нашел себе понимающего собеседника. Он говорил: «Вот Костя – это человек». И никогда не садился ужинать, пока тот не придет с работы. Котэ был точен, как часы (в отличие от меня), мама накрывала на стол, и на кухне начинались застольные беседы – мы все были беспартийные, и говорили о политике такое, что не дай Бог, кто-нибудь из стукачей услышал бы.
Отец сразу же прописал Котэ в нашей московской квартире, по окончании аспирантуры научный
руководитель мужа оставил его работать в своей лаборатории НИИ, его там очень ценили. У нас родился сын, очень спокойный и жизнерадостный - все было замечательно. Мы даже надеялась, что Котэ передумает возвращаться, ведь в Москве интересная работа, перспективы и замечательные коллеги, ставшие друзьями. Моя редакция тоже ждала моего возвращения после декрета. Когда сыну исполнилось полгода, Котэ сказал - пора! И мы пошли с ним в паспортный стол, чтобы он выписался из Москвы, иначе в те времена было нельзя. Пожилой начальник паспортного стола долго смотрел на нас и сказал: «Я сижу тут 20 лет, и первый раз вижу грузина, который не прописывается, а выписывается из Москвы». Мне выписываться категорически запретил отец, это было единственное условие для моего отъезда – мудрый был человек.
В Тбилиси – навсегда
И я впервые в жизни очутилась в Тбилиси. Тогда еще не знала, что навсегда. Июль – яркий свет, пронизывающее солнце, - то, чего мне всегда так не хватало в Москве. Из аэропорта приехали в тбилисский дворик в центре города, соседи в окошках, незнакомое крыльцо и распахнутые двери. Радушный прием, грузинский говор, восторг родителей от первого внука, который стал центром вселенной для этого дома. А его пухлые щеки с ямочками и смеющийся беззубый рот – символом счастья. В доме царил порядок и чистота – мать Котэ была хирургической медсестрой, а отец хирургом. Прибежав с работы, все занимались только ребенком. Родителям мужа было уже все равно, кто невестка по национальности и профессии, и какая она.
Большой поддержкой для меня была младшая сестра мужа Медико, с которой мы подружились еще в Москве. Она была студенткой, прекрасно говорила по-русски и посвящала меня в тонкости грузинской жизни и обычаев. Она много времени проводила с малышом, любила с ним гулять, и не возражала, если встречные думали, что это ее сын. Меня восхищал ее спокойный аристократизм, унаследованный ею от предков Церетели. Несмотря на свою молодость, она стала моим советчиком, консультантом и гидом. Конечно, вместе с Котэ.
Помню, как в первый же день они повели меня показать наш убани, чтобы я хоть немного ориентировалась и смогла найти дом. Мы спускались по Белинского, я как завороженная смотрела на замысловатые двери
домов с чугунными завитками, потом мы пошли по Руставели, где тоже было на что посмотреть. Что меня удивило – вместо бегущих по делам людей в центре города неспешно прогуливались компании, причем, явно не туристов, а местных. После московской беготни это казалось нереальным. Но самое удивительное, встречные часто целовались - и мужчины, и женщины, даже девушки целовались с молодыми людьми. На улице, при всех! И это после рассказов мужа о строгости нравов. Я просто не верила своим глазам. Как же хохотали надо мной Котэ и Медико, объясняя мне, что это общепринятый знак дружбы! Я и потом долго не могла к этому привыкнуть.
Но самое большое открытие было на обратном пути. Меня повели домой другой дорогой – от Дома кино по крутой улочке, резко идущей наверх. Мы поднимались по непривычной брусчатке, и каково было мое изумление, когда высоченный памятник Руставели вдруг оказался вровень с нами, а под ногами на уровне тротуара - крыши домов! Это было невероятно! Глядя на неровности рельефа горбоносых тбилисских улиц, на горы на горизонте, я говорила, у вас как «на юге». Это я вспоминала Крым, куда каждый год с детства ездила отдыхать. Домашние хохотали надо мной: «А ты где, не на юге?» И еще смеялись, когда первый раз меня угощали инжиром, а я отказывалась, говорила, что он горький, я его пробовала в Крыму. Я тогда не знала, что инжир, оказывается, надо есть без шкурки …
Грузинские открытия
Открытий было столько, что не перечесть. Главное из них – особый уклад жизни тбилисского двора. Летом у
всех двери нараспашку, соседи разговаривают друг с другом с балконов, кто выбивает ковры, кто перетряхивает подушки и матрасы, на натянутых во дворе веревках выставка одежды и белья. В общем, жизнь нараспашку, и все знают о соседях все. Большая коммуналка…. Запросто забегают, если нет зелени, мацони или чего еще. Идешь по своей улице, все здороваются, приходишь в булочную, тебе говорят, ваш муж уже купил хлеб.
Помню, как сразу после приезда мы поехали в Кахетию, там я впервые увидела осликов с тележками и поклажами, а утром ужасно испугалась ослиного крика. Виноградники меня просто поразили: ряды виноградных лоз с еще зеленым виноградом, редкие деревья и столько солнца! «Почему у вас никто здесь не загорает?». «Загорай», – удивился муж и сел под деревом в тени. Я легла в купальнике на солнцепеке, но минут через пять вскочила, и сразу поняла, почему в июле в Грузии предпочитают тень. А вечером с бабушкой Котэ Шушаной мы сидели у камина и разговаривали – она по-грузински, я по-русски, и нам было так хорошо, а главное, все понятно!
Солнце, долгое лето, бархатная осень – все замечательно. Единственное, чего мне не хватало в Тбилиси, –
снега зимой. Даже не самого снега, а его ощущения - белого простора вокруг. Глазам хотелось контраста.
Но если бы мои впечатления от Грузии ограничивались природой и бытом, наверное, жить было бы не так интересно. Но я прилетела в Тбилиси еще и с заданием от своего журнала – сделать материал с Верико Анджапаридзе, причем срочно. Когда домашние Котэ узнали об этом, переполошились: «Как ты пойдешь к ней? У нас нет даже общих знакомых». Я удивилась, а зачем знакомые? Нашли ее телефон в справочнике, я позвонила, представилась, и мы договорились о встрече. На второй день после приезда я уже была на Пикрис-гора, в легендарном доме с колокольчиком на входной двери. Одну меня не отпустили, я просто заблудилась бы в тбилисских улочках, мы пошли с Медико. С тех пор я стала часто бывать в этом доме, потом уже у Софико Чиаурели и Котэ Махарадзе, и этот дом стал для меня неким символом Тбилиси - «дом открытых дверей», а позже и «Театр одного актера им. Верико Анджапаридзе»…
Воздух свободы
В моей московской редакции считали, что я все равно вернусь, и давали задания писать о самых известных деятелях Грузии 70-х годов – Нодар Думбадзе, Отар Тактакишвили, Отия Иоселиани.
Потом я познакомилась и с тбилисскими редакциями. Началось все с выставки Нади Рушевой. Я не могла не пойти на эту выставку, а увидев ее работы, не могла не написать. С тбилисскими редакциями я никогда не общалась. Опять выручила телефонная книга, я прочла список редакций и выбрала «Молодежь Грузии» - по ассоциации с «Комсомольской правдой», где в отличие от партийных газет можно было писать почти свободно. И не ошиблась, как позже выяснилось. Пришла в редакцию, она совсем рядом с домом, отдала статью в отдел культуры. На следующий день раздается звонок из редакции, меня просят придти. Так я стала сотрудником «Молодежки», там был замечательный коллектив молодых журналистов.
С Москвой связь не прерывалась, писать о грузинской культуре тех лет было одно удовольствие. Роберт Стуруа и Темур Чхеидзе тогда числились в молодых режиссерах и ставили в театре Руставели, театральный курс Михаила Туманишвили на моих глазах превращался в театр киноактера, Союз художников разворачивал выставки, грузинское кино набирало высоту. Я ходила на спектакли, сидела на репетициях, бывала на съемках и в мастерских художников. Творческая жизнь вокруг кипела и бурлила, а творческая свобода поражала. О возвращении в Москву уже не было речи.
Для меня открылся новый мир, который мне казался гораздо шире и интереснее московской культурной жизни, задавленной тисками официоза и строжайшей цензуры.
Никогда не забуду, как после отправленной мной статьи в московский журнал, звонит зав отделом, моя хорошая приятельница и по-свойски выдает мне: «Вы что там в Грузии все с ума посходили? Стуруа ставит, что хочет, а ты пишешь, что видишь».
Сухумский рай
Для художников Грузии настоящим раем был Сухуми. В конце 70-х - начале 80-х там был творческий бум - и среди художников, и в литературно-театральных кругах. Волны творческих новаций тогда буквально захлестывали. Какая там была замечательная художественная школа – их андерграундные выставки могли дать фору московским! Но если в Москве это кончалось бульдозерными выставками и запретами спектаклей, то в Грузии, вдали от кремлевских башен и зоркого ока ЦК КПСС можно было жить почти свободно - «пока К
ГБ отдыхает на пляже», как шутили сухумские художники. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в провинции у моря» - это на все времена. Но, конечно, зоркое око отдыхало не всегда. Так, в Тбилиси будущий призер Эдинбургского фестиваля - спектакль Стуруа «Ричард III» был разрешен только с третьего раза, когда его лично посмотрел тогдашний Первый секретарь компартии Грузии Шеварднадзе, и дал «добро». У руставелевцев шли и «Синие кони на красной траве» Шатрова, а привезли этот спектакль Стуруа в Москву, там его не разрешили показывать. Фильм «Покаяние» тоже был разрешен после того, как Шеварднадзе поехал на дачу к Горбачеву, который отдыхал где-то в Пицунде, и показал ему этот фильм, они поговорили, и Горбачев сказал – давайте!
В те времена Сухуми был такой яркий, многоликий, многонациональный город-курорт с множеством санаториев-особняков и лестницами, спускавшимися к набережной. Первая из поездок запомнилась навсегда – редакция газеты послала написать о работе молодежных секций творческих союзов Абхазии. Тогда в кругах абхазской интеллигенции ощущался всплеск интереса к собственной истории и национальной культуре, и это придавало еще больший творческий импульс. Никаких национальных моментов не чувствовалось. Символом общности мог служить Сухумский драмтеатр. В здании театра было две труппы – абхазская и грузинская. У каждой труппы свой язык, свой репертуар, свой зритель. Играли попеременно. А крыша была общая, как общая страна, общий театр и театральная школа. Настолько было все перемешано, что, казалось, разделить невозможно. Война разделила…
Я работала в «Молодежке», ездила в командировки по всей Грузии – от горных регионов до моря. И Грузия стала такой близкой, понятной, хотя всегда неожиданной и интересной.
Помню, как в первую командировку меня отправили в горную Хевсурети, дома так испугались, что мой муж поехал вместе со мной. Конечно, и работа в редакции, и командировки были возможны благодаря помощи домашних. Потом у нас родилась дочь, и жизнь стала еще полнее. Дети от рождения были двуязычными – все с ними говорили по-грузински, а я по-русски. Мы их отдали в грузинскую школу, многие даже удивлялись этому, ведь тогда русские школы считались очень престижными. Но я хотела, чтобы у них был грузинский круг общения, чтобы они вросли в эту почву. Когда после окончания грузинского отделения ГПИ сын начал преподавать информатику, но уже в русской группе, его студенты удивлялись, как он чисто говорит по-русски. А дочь после грузинской школы поступила в гуманитарный университет в Москве, и там на факультете социальной антропологии ей пригодился грузинский язык при изучении лингвистики - преподаватель просил ее демонстрировать горловые звуки и прочие тонкости грузинского произношения. Сейчас темой ее диссертации стала грузинская этнография.
Две Родины
Так случилось, что и у детей, и у меня оказалось две родины, два родных дома – в России и в Грузии. Летом мы всей семьей ездили в отпуск в Москву, жили то у нас дома, то на даче у сестры, и мои родители, сестры, друзья так ждали нас. Наш московский дом был всегда открыт для гостей из Тбилиси, а тбилисский – для друзей и журналистов из Москвы. Коллеги шутили: «Работаешь мостом между Россией и Грузией?» Так оно остается и по сей день.
Если даже страшные 90-е годы с бронетранспортерами и стрельбой на тбилисских улицах, с ночными очередями за хлебом, с дровами, железными печками и свечами вместо лампочек не вытолкнули нас из Тбилиси, то сейчас и подавно. Почему мы не уехали? Не знаю. Наверное, потому что «хорошо там, где нас нет».
Скучать в Тбилиси было некогда, москвичи к нам часто заглядывали – друзья, родные, коллеги-журналисты. Правда, после введения визового режима связи сильно поослабли. «Демаркационная линия прошла по вашей семье?», - шутили при встрече журналисты. И кто-нибудь обязательно прибавлял: «Не надо было замуж выходить за лицо «кавказской национальности». Слава Богу, что для россиян въезд в Грузию остался свободным. Взял визу в аэропорту, и гуляй себе. Война 8 августа 2008 года перевернула все, это никому не могло привидеться даже в страшном сне. Невыносимым было сознание, что русские самолеты бомбят Грузию, это воспринималось как какая-то дикая фантасмагория. Тбилиси замер в ожидании – пойдут русские на Тбилиси или не пойдут, особенно после бомбежки в 5.30 утра взлетной полосы и радара тбилисского авиазавода. После этого звук низко летящего самолета вселял ужас – люди со страхом смотрели на небо и крестились. Соседка-грузинка спрашивала у меня – можно ли ей с детьми спуститься в наш подвал, если начнут бомбить.
«Российские оккупанты» - могла ли я такое представить? Гибель людей, пропавшие без вести, беженцы, изломанные судьбы… В числе погибших два грузинских журналиста - фотокорреспондент Саша Климчук и спецкор Гига Чихладзе - двое наших младших коллег, замечательные молодые ребята, профессионалы, смелые, активные. Одному было 27, другому 30. Каково было всем нам, собравшимся на похоронах?! Точно также жаль людей по ту сторону войны, переживших те же ужасы, что и грузины. Война длилась всего 6 дней, а последствия ее – на всю жизнь. Но главное, произошло некое крушение сознания.
Когда прерваны всякие связи, и дипломатические, и человеческие, когда близкие люди и страны объявлены врагами – с той и другой стороны. Разрыв во всем – даже в культуре и искусстве. Теперь мы полностью ощутили лезвие железного занавеса. Больно, очень больно… Даже родной отец не может приехать из Грузии в Россию к детям, а муж к жене, не говоря уже о друзьях. Фантастика, да и только! Что, смешанным семьям теперь надо учиться жить порознь? Политики ясно дали понять, что смешанные браки крайне нежелательны. Нынешним молодым прежде чем влюбляться, надо сначала выяснить, какая национальность, гражданство, и еще не забыть про вероисповедание. Если что-то не совпадает, лучше не рисковать. Нынче с этим делом строго.
Наверное, опрометчиво поступила наша русская невестка Романова, что вышла замуж за уроженца Москвы с фамилией Церетели. Правда, тогда она еще не знала, что грузины могут оказаться для России виновниками всех бед. И хорошо, что не знала, а то вдруг передумала бы идти с грузином в ЗАГС, и не подарила бы нам двух замечательных внуков. Хорошо, что для россиян дорога в Грузию не закрыта – хоть какая-то ниточка связи. Теперь остается только мечтать, чтобы лететь не через третью страну с многочасовыми пересадками в Баку, Киеве или Ереване, а прямым рейсом.
Почему и тем, и другим политикам так ненавистно само словосочетание Тбилиси – Москва? Ну, хотя бы на доске объявлений в аэропорту? Оказывается, как приятно было когда-то приехать в аэропорт и слышать по радио: «Внимание! Объявляется посадка на самолет, следующий рейсом 936 по маршруту Тбилиси – Москва».
Что имеем - не храним, потерявши - плачем.
