"Человек устроен странно: слишком поздно он понимает, что именно он потерял, – писал Георгий Товстоногов. - Мы прекрасно знали, что общались с талантливейшим артистом и, только потеряв его, поняли, каким поразительным, самобытным талантом был Павел Борисович Луспекаев. Он принадлежит к разряду незаменимых. Его место в театре и по сей день вакантно. Его будет не хватать всегда. О нем невозможно думать, как об умершем. Он был живой до мельчайшей жилочки".
Весной 1953 года, сразу после смерти Сталина, после пребывания в исправительно-трудовых лагерях "за контрреволюционную агитацию" и поселения в Усть-Омчуге, в Тбилиси приехал режиссер Леонид Варпаховский, ученик и соратник Всеволода Мейерхольда.
В день приезда он пошел в русский театр имени Грибоедова.
Давали пьесу Сергея Михалкова "Раки". "Поначалу все мне показалось не очень убедительным и интересным, – вспоминал Варпаховский. – Но вот на сцену вышел молодой актер, игравший роль афериста Ленского... С его выходом все вдруг ожило. Неожиданно для себя я начал следить за спектаклем затаив дыхание. Передо мной возникла удивительная личность... С момента его появления стало интересно, смешно и даже немного страшно. Он приковывал к себе внимание той магической силой, которую я испытывал на себе в театре, когда видел Михаила Чехова или Николая Мариусовича Радина".
Молодого актера, который поразил Варпаховского, звали Павел Луспекаев. К тому времени Луспекаев работал в Тбилисском русском драматическом театре имени Грибоедова уже три года.
Выпускник Щепкинского училища, лучший студент курса, ученик Народного артиста СССР Константина Зубова, он превосходно сыграл в дипломных спектаклях. Но приглашения в труппу Малого театра не последовало. "Зубры" Малого не могли смириться с южным произношением молодого артиста. Хотя шли разговоры и о том, что Луспекаева коллеги побаивались – не столько его колоссального темперамента и взрывного характера, сколько редкого дарования. На сцене Луспекаев затмевал любого.
А вот главного режиссеру Грибоедовского театра Александру Такаишвили только это и было нужно. Он был восхищен талантом Луспекаева и пригласил работать в Тбилиси. Летом 1950 года Павел с женой Инной Кирилловой и сокурсником Николаем Трояновым приехали в Грузию.
Шумный, яркий, веселый Тбилиси ему понравился сразу. Молодых актеров разместили в театральном общежитии. В первое утро Инна и Павел проснулись от крика: "Мацони-и-и! Мацони-и-и!" Показалось, кто-то истошно зовет на помощь… Они в ужасе бросились к окну.
Во дворе стоял ослик, нагруженный мешками, из которых торчали горлышки кувшинов, и мужичок – продавец мацони (она же – простокваша). Выстроилась очередь с бидонами и банками. И вдруг Павел завопил – протяжно и трагически: "Ма-а-цо-о-ни-и-и!" Очередь вздрогнула, а Инна рассмеялась: "Это твой дебют в Тбилиси!"
Первый выход Луспекаева на сцену Грибоедовского состоялся 3 ноября 1950 года в роли Мартына Кандыбы в спектакле по пьесе Корнейчука "Калиновая роща".
"Александр Такаишвили, человек очень осторожный, занял его в небольшом эпизоде, чтобы присмотреться, – вспоминала Наталья Бурмистрова. – Роль была, как говорят актеры, без лица и без фамилии. Доложил текст и ушел. И так до следующего выхода. На одной из прогонных репетиций мы услышали за кулисами треньканье балалайки, и на сцену вышел Паша – Кандыба, пиджак внакидку, на голове высокий картуз, за ремешком – цветок. Первый парень на деревне!
Он произнес свой текст и ушел со сцены под треньканье балалайки. Это уже был штрих… Во второй картине он вышел в комбинезоне, в кепке козырьком назад и катил перед собой огромную резиновую шину, и мы подумали: "Ага! Он или шофер, или тракторист!" С каждым выходом Павел приоткрывал нам биографию своего героя, становился узнаваемым. И к премьере превратил свой эпизод в одну из интересных ролей. Его заметили".
В газетах сразу же появились лестные рецензии. О Луспекаеве заговорили тбилисские театралы. В том же 1950 году Луспекаев играет роль адвоката Петрушина в спектакле "Живой труп" по пьесе Л. Н. Толстого, а в 1951 году у него уже четыре премьеры – главные роли в спектаклях "Битва за жизнь" М. Волина и Е. Шатрова, "С любовью не шутят" П. Кальдерона, "Бесприданница" и "Волки и овцы" А. Островского.
Е. Шапатава в книге "Тбилисский государственный театр русской драмы имени Грибоедова" пишет: "В сезон 1951-52 года была поставлена заново пьеса "Волки и овцы" (режиссер А. Такаишвили). Спектакль и на этот раз прошел с большим успехом. Режиссер с предельной полнотой раскрыл отношения между действующими лицами и добился того, что обличительный смысл произведения и волчья сущность его героев предстали перед зрителем во всей своей потрясающей силе.
Среди исполнителей в первую очередь надо отметить Е. Сатину и К. Добжинского, с большим мастерством сыгравших роли Мурзавецкой и Чугунова, а также молодого, одаренного актера П. Луспекаева (Горецкий), сумевшего всего за несколько сезонов работы в театре завоевать право называться одним из лучших актеров".
В 1952 году Луспекаев играет в пяти новых спектаклях: "Ревизоре" Н. Гоголя, "Раках" С. Михалкова, "В одном городе" А. Софронова, "Макаре Дубраве" А. Корнейчука и "Не называя фамилий" В. Минко. И везде с успехом.
Всего в Грибоедовском Павел Луспекаев сыграл 23 роли. В их числе Незнамов в "Без вины виноватые", Алексей в "Оптимистической трагедии", поручик Борейко в "Порт-Артуре"…
Л. Варпаховского поразила еще одна роль Луспекаева – Поцелуйко в комедии Минко "Не называя фамилий": "Я не люблю смотреть спектакли по многу раз. Но когда Луспекаев играл Поцелуйко, я не мог ни разу пропустить его первый выход. В каком бы конце города я ни находился, я бежал в театр, чтобы еще раз посмотреть, как выйдет на сцену Поцелуйко - Луспекаев и какие он будет проделывать удивительные манипуляции со своим огромным кожаным портфелем… Он был замечательным комиком. В нем счастливо объединялись великое обаяние, правдивость, юмор и интуиция".
Коллега Луспекаева по театру, Народный артист Грузии Мавр Пясецкий свидетельствовал: "Кого бы он ни играл – Алексея в "Оптимистического трагедии" или Ленского в "Раках" Михалкова, Хлестакова в "Ревизоре" или хориста в "Живом трупе" – это были именно Алексей, Ленский, Хлестаков, хорист. Его органика убеждала в возможности только одного-единственного решения…
Работал он весело, озорно. Никогда не позволял себе прийти на репетицию "пустым". Не то что не позволял, а просто не мог иначе – не умел. А как легко он шел на любую провокацию поимпровизировать в роли!" Впрочем, он был мастером импровизации и в жизни.
Луспекаев был очень любим публикой. В архиве Грибоедовского театра хранится программка творческого вечера Павла Луспекаева. Согласитесь, творческие вечера устраивают только для любимых артистов. А сам Павел полюбил Тбилиси. Он обожал гулять по городу вместе с Инной, пользовался любым случаем получше его узнать.
Увы, не обходилось без происшествий. "Однажды Павел и Инна вошли в духан, когда там никого не было, - пишет биограф артиста В. Ермаков. - Съели по шашлычку под груду пахучей зелени, попивали отличное кахетинское вино, обсуждали очередную роль, предложенную Павлу в театре. Неожиданно в духан ввалилась группа молодых грузин, человек пять. Они не видели Павла в рост и, следовательно, не могли верно оценить его физические данные.
Инна, естественно, оказалась в центре жгучего, прямо-таки раскаленного внимания. Мужчины пригласили их пересесть за их стол. Пытаясь смягчить отказ, Инна улыбнулась, благодаря за оказанную честь в самых изысканных выражениях. Павел мрачно насупился. Немедленно последовало повторное приглашение – более настойчивое, с угрозой даже.
– А катились бы вы, знаете куда? – взорвался Павел.
В духане наступила гробовая тишина.
– Девушка, подождите, пожалуйста, на улице, – нарушил тишину широкоплечий парень, явно признанный авторитет в компании.
Инна протестующе дернулась.
– Выйди! – сквозь зубы процедил Павел, да так, что Инну будто сквозняком вымело из помещения. Трепеща от страха, она прислушивалась к шумам и звукам, доносившимся из духана. Минуту спустя вырвался резкий гомон, Инна не поняла ни слова – гомонили на грузинском языке. Но вот донеслось понятное, родное: "Ах вы… мать вашу!"
Раздался несусветный грохот. Еще минуту спустя из духана вырвались двое и опрометью скрылись в ближайшем дворе. Из разбитого носа одного ручьем хлестала кровь. Тишина наступила неожиданно. На пороге появился Павел. Под правым глазом горел густо-фиолетовый фингал. "Уходим", – коротко обронил он.
Любопытство пересилило, и Инна заглянула в духан. Все столики в нем были перевернуты, а стулья разбросаны. Среди этой немудреной мебели, издавая стоны, шевелились три поверженных тела… На другой день был спектакль. Павел еле скрыл под густым гримом злополучный синяк. В театре заговорили о его похождениях".
А потом Варпаховский предложил Луспекаеву роль Тригорина в чеховской "Чайке". Назначение вызвало недоумение – ни одна из прежних работ актера не предполагала роли такой психологической сложности.
Да и по физическим данным актер не совпадал с традиционным представлением о Тригорине. Луспекаев сомневался и сам.
В тбилисских дневниках тех лет он записывает: "Ну какой я Тригорин? Но, работая над этим образом, получаю большое наслаждение… Мне 26 лет. Я хуже и нуднее любого старика".
Однако репетиции начались. Помогла эрудиция Варпаховского. Он рассказал Луспекаеву два эпизода. О том, как Чехов заметил исполнителю роли Тригорина К. С. Станиславскому:
"Вы прекрасно играете, но я этого не писал. У него клетчатые брюки и дырявые башмаки". И о том, как Антон Павлович пригласил к себе Василия Качалова, когда к тому перешла роль Тригорина. Качалов приготовился было записывать пожелания писателя, но Чехов ограничился одной фразой: "Удочки у Тригорина должны быть самодельные". И на этом разговор был окончен.
Луспекаев последовал чеховским советам. Он надел клетчатые брюки, рваные ботинки, сам смастерил удочки. "Роль, сделанная Луспекаевым, превратилась, как говорил в таких случаях Немирович-Данченко, в роль созданную. Это была крупная победа актера", – признал Варпаховский.
По свидетельству Н. Бурмистровой, поначалу "Тригорин - знаменитый писатель, элегантный, светский человек, и Паша казались несовместимыми. Но постепенно, через творческие муки, Луспекаев одолел роль Тригорина. Играл ее очень интересно".
Художник Василий Шухаев, знаменитый соратник Бенуа, Рериха и Бакста, говорил: "Трудно себе представить, что можно было выбрать на роль Тригорина более неподходящего артиста, но в то же время невозможно представить, чтобы эту роль можно было сыграть лучше".
Варпаховский даже предположил, что артист "вытащил из своих личных кладовых муки писательского творчества". Дело в том, что начиная со студенческих лет, Луспекаев писал рассказы. До нас они не дошли. Забегая вперед, скажем, что, по-видимому, единственным, кому он дал их прочесть (это было уже в период работы Луспекаева в БДТ), был Олег Басилашвили.
"Однажды, когда я вошел к нему в комнату, он смущенно-торопливо спрятал под подушку какую-то тетрадку, – рассказывал Басилашвили. – Я понял, что лучше не спрашивать его ни о чем. Но как-то, очевидно желая вознаградить меня за понравившийся ему рассказ-показ или просто по-ребячьи похвастаться, что тоже было свойственно Паше, он предложил мне... прочесть его рассказ.
Надо сказать, я был тогда не очень высокого мнения об общей культуре и образовании Павла. Я знал, что война отняла у него детство, что его судьба была трудной. Это, а главным образом природный талант, объясняло и оправдывало Пашу, примиряло с тем, что он, как говорится, "не эрудит". Я не часто видел его с книгой. Поэтому, надо думать, мне не удалось скрыть изумления, и, выпучив глаза, я не столько спросил, сколько уже осудил: "А ты что, пишешь рассказы?"
Он виновато потупился: "Да так... писал... ты прочти". Я прочел то, что он назвал рассказом. Потом еще что-то подобное. Не знаю, не могу определить, к какому жанру, виду литературы следует отнести прочитанное, но это было невероятно интересно и талантливо.
Ясно было, что пером движет рука совершенно неопытного литератора, но точность увиденного, непривычность взгляда на жизнь, подлинная искренность, самобытность рассказов Луспекаева произвели на меня ошеломляющее впечатление. Паша, оказывается, умеет не только видеть и изображать подсмотренное в людях, он очень по-своему, по-луспекаевски, осмысливает жизнь..."
На следующий день после премьеры "Чайки" вся театральная общественность Тбилиси обсуждала спектакль. У касс выстроилась очередь. Такого громкого успеха в Грибоедовском театре давно не было. Павел стал очень знаменит. Его узнавали на улицах, постоянно приглашали в гости. Специально для того, чтобы посмотреть "Чайку", в Тбилиси приезжали театралы из других городов Грузии.
После оглушительного успеха "Чайки" слава о Луспекаеве наконец-то дошла и до кинематографистов. В 1954-1955 гг. ему поступило сразу два предложения с киностудии "Грузия-фильм". В фильме "Они спустились с гор" Н. Санишвили он сыграл грузинского чабана Бориса, который боролся с отсталыми односельчанами, не желавшими переселяться с гор в долины.
В картине "Тайна двух океанов" режиссера К. Пипинашвили Луспекаеву досталась роль лейтенанта госбезопасности Карцева. Фильм имел большой успех у зрителей, занял в прокате 1957 года шестое место и собрал 31 миллион зрителей.
В театре в это же время главный режиссер Такаишвили настоятельно попросил Варпаховского поставить спектакль по водевилю популярного драматурга Цезаря Солодаря "В сиреневом саду". Пьеса была слабая, и Леонид Викторович сделал ставку на актерский ансамбль, основой которого должен был стать дуэт Луспекаев – Пясецкий. Спектакль получился ярким, веселым и очень успешным.
В спектакле Павлу приходилось очень много бегать, танцевать, быстро перемещаться в сложных декорациях. Нагрузка на больные ноги артиста была неимоверной. Успех спектакля омрачился резким обострением болезни Луспекаева. К тому же Павел много пил и курил, а режим жизни у него был, как известно, чудовищный – "на разрыв аорты", как сказал поэт.
Приступ оказался настолько устрашающим, что Луспекаева уложили в больницу. "Но даже на больничной койке, – писал Варпаховский, – испытывая невероятные боли, он продолжал думать о театре, потому что театр был его главной страстью".
Прошло совсем немного времени, и Леонид Варпаховский уехал в Киев по приглашению художественного руководителя Русского драматического театра имени Леси Украинки Михаила Романова. Отъезд Варпаховского, друга и учителя, подействовал на Луспекаева крайне тяжело. Его все чаще посещают мысли о том, что пребывание в Тбилиси исчерпало себя.
В одном из писем друзьям, перебравшимся в составе труппы Театра Советской Армии в Одессу, он пишет: "Одесса – моя мечта, возьмите меня к себе…" А в письме Варпаховскому Луспекаев признается: "Настал момент, когда надо решать. Либо учиться и расти, либо получать звания и обзаводиться мебелью".
Варпаховский помог. Он рассказал о Луспекаеве Михаилу Романову: о том, что он замечательный актер, выпускник Щепкинского училища, ученик Константина Александровича Зубова, успешно работающий в Тбилиси. А еще о том, как не терпится этому актеру сменить место работы и жительства. Романов заинтересовался и захотел познакомиться с Луспекаевым как можно скорее. Приглашение буквально осчастливило и Павла, и Инну. Решение ехать в Киев было принято немедленно.
Справедливости ради отметим, что на согласие Павла чрезвычайно повлияла жена. Понимая, что ей недостает таланта для того, чтобы стать большой актрисой, Инна все свои неосуществленные мечты и чаяния сосредоточила на муже. Она убеждала его, что Театр имени А. С. Грибоедова – пройденный этап, что здесь он закостенеет в профессии, перестанет расти как актер.
Сменить творческую обстановку ей казалось самым важным, насущно необходимым. Кроме того, как пишет В. Ермаков: "Инна надеялась еще и на то, что живя в городе, в котором нет такого обилия вина, какое выпивалось ежедневно в Тбилиси, Павел переключится на более здоровый образ жизни, а это, может быть, приведет к ограничению и в другом – в его неудержимом увлечении женщинами".
В 1957 году вместе с женой и дочерью Луспекаев покидает Тбилиси. На вокзале их провожали Мавр Пясецкий и Николай Троянов. Возраст Пясецкого и страстная любовь к Тбилиси не позволяли ему думать о смене театра. Николаю Троянову предстояло тут прожить всю жизнь...
Павел Луспекаев прошел адовы муки тяжелейшей болезни. Был вынужден уйти со сцены, которая была его счастьем. Не успел увидеть, как дочь стала взрослой. Умер, не дожив трех дней до 43 лет. Всего-то 43-х…
Но именно он произнес слова, которые навсегда вошли в историю кинематографа и в историю страны. Забыть их невозможно: "Я мзды не беру. Мне за державу обидно".
