Декабрьское солнце светило совершенно по-весеннему, воробьи, облепившие голые ветки чинар, орали так, что старичок, примостившийся на скамейке, громко обозвал их "сезонис гижеби". Я шла по парку, то и дело замедляя шаг, чтобы растянуть прогулку. Внезапно стоялая вода в большой луже, лежавшей у меня на пути, пошла кругами. Под странный нарастающий гул лужа зафонтанировала — тонкие струйки взмывали над поверхностью и падали вниз, разбрызгивая крупные капли. Землетрясение! Я кинулась домой.
К вечеру наш двор заполнился людьми. В центре высилась вавилонская башня, наспех сооруженная из пакетов с продуктами, зимней одежды, канистр, сапог и ботинок. Под грузом скарба скрывалась папина Лиана, выгнанная из гаража, а сам автовладелец, атакуемый со всех сторон, едва успевал отвечать взволнованным соседям.
— Ну, Рафаэл, смотри: тут одежда, тут продукты, тут Вахо. Думаю, врач там пригодится. Да, его даю с возвратом. А то знаю я вас, армян: что в лапы попадет — не упустите…
— Кето, не устаю тебе удивляться — какая армянка захочет грузина? Мы умеем учиться на своих ошибках — одной Шушаник нам хватит. Верну в целости, приплачу за амортизацию.
— Пой, птичка, пой… Господи, помоги тем несчастным!
— Дядя Рафик, папа сказал, мы тоже поедем!
— Харлампий Грамматикопуло, только имей в виду — в дороге буду звать тебя Хачиком. А то пока ваши имена выговоришь, май наступит и валенки из моды выйдут — кому тогда их отдавать?
— Рафик, вот деньги. Смотри сам — раздашь, кому больше нужно будет. Скажи только, что друг-азербайджанец прислал.
— Скажу, Вова-джан. Даже если бить начнут, молчать не буду.
— Павлик, если кладешь шампуры, будь добр и сам упаковаться в багажник. Как зачем? Вместо поросенка. Где я его там искать буду?
Мцхетская улица собирала в дорогу своих полпредов. Через пару часов три машины, скрипя под тяжестью груза, двинулись в Кировакан — один из трех городов, наиболее пострадавших от декабрьского землетрясения 1988 года. Они влились в поток таких же автомобилей, груженых хлебом, лекарствами, одеждой – помощь шла со всех концов Союза, но в самые страшные первые часы символом спасения для умирающих от ран, холода и горя людей стали машины с грузинскими номерами.
Папа вернулся через два дня. Он вывез из разрушенного Кировакана свою троюродную племянницу с двумя крохами — трехмесячной Зиночкой и двухлетним Микошкой. Сдав их нам на руки, он ушел в свою комнату.
Тети, мама, сестры захлопотали вокруг Людмилы и её малышей. Я пошла к папе. Он стоял перед образом, висящим на стене, и молился. На армянском. Но сквозь строгую гармонию веками отточенных звуков пробивалось такое отчаяние, что мне стало страшно.
— Папа!
Он обернулся, и я увидела, что он… плачет. Папины слезы я видела второй раз в жизни. Первый раз это было десять лет назад, когда умерла бабушка.
— Что, испугалась, папа-джан? Сама виновата — сколько раз я вам говорил, что слова душа и душ похожи не случайно. Когда человек занимается этими делами, на него смотреть — себе дороже. Ну, выяснял твой папа отношения с Создателем. Обиделся я на него, понимаешь? А обиду в себе держать нельзя, она душу разъедает. Ну, не тревожься. Думаю, мы с Ним помиримся. А сейчас – марш за платком. И если Людочка не улыбнется через десять минут, нам придется друг друга отшлепать…
Через год после его смерти у моей уже отчаявшейся сестренки появилась дочь, которую они с мужем ждали двенадцать лет. И каждый раз, целуя ее пальчики, так похожие на дедушкины, я говорю себе: "Все хорошо. Они помирились".
